Неточные совпадения
Покуда оставался прошлогодний запас, многие, по легкомыслию,
пили,
ели и задавали банкеты, как будто и
конца запасу
не предвидится.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее
конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них
не было, а плотники
были неученые и
не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Но торжество «вольной немки» приходило к
концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и
не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но
было уже поздно.
В
конце июля полили бесполезные дожди, а в августе людишки начали помирать, потому что все, что
было, приели. Придумывали, какую такую пищу стряпать, от которой
была бы сытость; мешали муку с ржаной резкой, но сытости
не было; пробовали,
не будет ли лучше с толченой сосновой корой, но и тут настоящей сытости
не добились.
Очень может статься, что многое из рассказанного выше покажется читателю чересчур фантастическим. Какая надобность
была Бородавкину делать девятидневный поход, когда Стрелецкая слобода
была у него под боком и он мог прибыть туда через полчаса? Как мог он заблудиться на городском выгоне, который ему, как градоначальнику, должен
быть вполне известен? Возможно ли поверить истории об оловянных солдатиках, которые будто бы
не только маршировали, но под
конец даже налились кровью?
Такова
была простота нравов того времени, что мы, свидетели эпохи позднейшей, с трудом можем перенестись даже воображением в те недавние времена, когда каждый эскадронный командир,
не называя себя коммунистом, вменял себе, однако ж, за честь и обязанность
быть оным от верхнего
конца до нижнего.
Брат лег и ― спал или
не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда
не мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «А! чорт!» Левин долго
не спал, слушая его. Мысли Левина
были самые разнообразные, но
конец всех мыслей
был один: смерть.
Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о том, что делают и думают они, те самые, которые
не хотели принимать его проектов и
были причиной всего зла в России, что тогда уже близко
было к
концу; и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился. Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.
Урок состоял в выучиваньи наизусть нескольких стихов из Евангелия и повторении начала Ветхого Завета. Стихи из Евангелия Сережа знал порядочно, но в ту минуту как он говорил их, он загляделся на кость лба отца, которая загибалась так круто у виска, что он запутался и
конец одного стиха на одинаковом слове переставил к началу другого. Для Алексея Александровича
было очевидно, что он
не понимал того, что говорил, и это раздражило его.
Во глубине души она находила, что
было что-то именно в ту минуту, как он перешел за ней на другой
конец стола, но
не смела признаться в этом даже самой себе, тем более
не решалась сказать это ему и усилить этим его страдание.
Чтоб избавиться от этого тяжелого чувства, он,
не дождавшись
конца прений, ушел в залу, где никого
не было, кроме лакеев около буфета.
Но Левин ошибся, приняв того, кто сидел в коляске, за старого князя. Когда он приблизился к коляске, он увидал рядом со Степаном Аркадьичем
не князя, а красивого полного молодого человека в шотландском колпачке, с длинными
концами лент назади. Это
был Васенька Весловский, троюродный брат Щербацких — петербургско-московский блестящий молодой человек, «отличнейший малый и страстный охотник», как его представил Степан Аркадьич.
— Я думаю, что нельзя
будет не ехать. Вот это возьми, — сказала она Тане, которая стаскивала легко сходившее кольцо с ее белого, тонкого в
конце пальца.
Они
были на другом
конце леса, под старою липой, и звали его. Две фигуры в темных платьях (они прежде
были в светлых) нагнувшись стояли над чем-то. Это
были Кити и няня. Дождь уже переставал, и начинало светлеть, когда Левин подбежал к ним. У няни низ платья
был сух, но на Кити платье промокло насквозь и всю облепило ее. Хотя дождя уже
не было, они всё еще стояли в том же положении, в которое они стали, когда разразилась гроза. Обе стояли, нагнувшись над тележкой с зеленым зонтиком.
Он, этот умный и тонкий в служебных делах человек,
не понимал всего безумия такого отношения к жене. Он
не понимал этого, потому что ему
было слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились его чувства к семье, т. е. к жене и сыну. Он, внимательный отец, с
конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к нему то же подтрунивающее отношение, как и к желе. «А! молодой человек!» обращался он к нему.
И так и
не вызвав ее на откровенное объяснение, он уехал на выборы. Это
было еще в первый раз с начала их связи, что он расставался с нею,
не объяснившись до
конца. С одной стороны, это беспокоило его, с другой стороны, он находил, что это лучше. «Сначала
будет, как теперь, что-то неясное, затаенное, а потом она привыкнет. Во всяком случае я всё могу отдать ей, но
не свою мужскую независимость», думал он.
После полудня она начала томиться жаждой. Мы отворили окна — но на дворе
было жарче, чем в комнате; поставили льду около кровати — ничего
не помогало. Я знал, что эта невыносимая жажда — признак приближения
конца, и сказал это Печорину. «Воды, воды!..» — говорила она хриплым голосом, приподнявшись с постели.
Но ничуть
не бывало! Следовательно, это
не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости, бросает нас от одной женщины к другой, пока мы найдем такую, которая нас терпеть
не может: тут начинается наше постоянство — истинная бесконечная страсть, которую математически можно выразить линией, падающей из точки в пространство; секрет этой бесконечности — только в невозможности достигнуть цели, то
есть конца.
И в канцелярии
не успели оглянуться, как устроилось дело так, что Чичиков переехал к нему в дом, сделался нужным и необходимым человеком, закупал и муку и сахар, с дочерью обращался, как с невестой, повытчика звал папенькой и целовал его в руку; все положили в палате, что в
конце февраля перед Великим постом
будет свадьба.
Не без радости
был вдали узрет полосатый шлагбаум, дававший знать, что мостовой, как и всякой другой муке,
будет скоро
конец; и еще несколько раз ударившись довольно крепко головою в кузов, Чичиков понесся наконец по мягкой земле.
И, уехав домой, ни минуты
не медля, чтобы
не замешивать никого и все
концы в воду, сам нарядился жандармом, оказался в усах и бакенбардах — сам черт бы
не узнал. Явился в доме, где
был Чичиков, и, схвативши первую бабу, какая попалась, сдал ее двум чиновным молодцам, докам тоже, а сам прямо явился, в усах и с ружьем, как следует, к часовым...
Он спешил
не потому, что боялся опоздать, — опоздать он
не боялся, ибо председатель
был человек знакомый и мог продлить и укоротить по его желанию присутствие, подобно древнему Зевесу Гомера, длившему дни и насылавшему быстрые ночи, когда нужно
было прекратить брань любезных ему героев или дать им средство додраться, но он сам в себе чувствовал желание скорее как можно привести дела к
концу; до тех пор ему казалось все неспокойно и неловко; все-таки приходила мысль: что души
не совсем настоящие и что в подобных случаях такую обузу всегда нужно поскорее с плеч.
Всякий дом казался ей длиннее обыкновенного; белая каменная богадельня с узенькими окнами тянулась нестерпимо долго, так что она наконец
не вытерпела
не сказать: «Проклятое строение, и
конца нет!» Кучер уже два раза получал приказание: «Поскорее, поскорее, Андрюшка! ты сегодня несносно долго едешь!» Наконец цель
была достигнута.
«Нет, я
не так, — говорил Чичиков, очутившись опять посреди открытых полей и пространств, — нет, я
не так распоряжусь. Как только, даст Бог, все покончу благополучно и сделаюсь действительно состоятельным, зажиточным человеком, я поступлю тогда совсем иначе:
будет у меня и повар, и дом, как полная чаша, но
будет и хозяйственная часть в порядке.
Концы сведутся с
концами, да понемножку всякий год
будет откладываться сумма и для потомства, если только Бог пошлет жене плодородье…» — Эй ты — дурачина!
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью в другой
конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего
не может
быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, —
не платок ли? но платок в кармане;
не деньги ли? но деньги тоже в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему в уши, что он позабыл что-то.
— Нет, барин, нигде
не видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню
не песню, но что-то такое длинное, чему и
конца не было. Туда все вошло: все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей по всей России от одного
конца до другого; прилагательные всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
Да ты смотри себе под ноги, а
не гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы
было у него время учиться по охоте своей, а
не то что с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает, с которого
конца начинают!..
— Но позвольте, — сказал наконец Чичиков, изумленный таким обильным наводнением речей, которым, казалось, и
конца не было, — зачем вы исчисляете все их качества, ведь в них толку теперь нет никакого, ведь это всё народ мертвый. Мертвым телом хоть забор подпирай, говорит пословица.
Уже два листа бумаги
были испорчены…
не потому, чтобы я думал что-нибудь переменить в них: стихи мне казались превосходными; но с третьей линейки
концы их начинали загибаться кверху все больше и больше, так что даже издалека видно
было, что это написано криво и никуда
не годится.
Herr Frost
был немец, но немец совершенно
не того покроя, как наш добрый Карл Иваныч: во-первых, он правильно говорил по-русски, с дурным выговором — по-французски и пользовался вообще, в особенности между дамами, репутацией очень ученого человека; во-вторых, он носил рыжие усы, большую рубиновую булавку в черном атласном шарфе,
концы которого
были просунуты под помочи, и светло-голубые панталоны с отливом и со штрипками; в-третьих, он
был молод, имел красивую, самодовольную наружность и необыкновенно видные, мускулистые ноги.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед
концом своим должна видеть, как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова бы
была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед
концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь, какой
не видала я.
Такие слова перелетали по всем
концам. Зашумели запорожцы и почуяли свои силы. Тут уже
не было волнений легкомысленного народа: волновались всё характеры тяжелые и крепкие, которые
не скоро накалялись, но, накалившись, упорно и долго хранили в себе внутренний жар.
Она
не взвешивала и
не мерила, но видела, что с мукой
не дотянуть до
конца недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, —
был мешок картофеля.
Меж Лонгреном и Меннерсом, увлекаемым в штормовую даль,
было не больше десяти сажен еще спасительного расстояния, так как на мостках под рукой у Лонгрена висел сверток каната с вплетенным в один его
конец грузом.
— Ничего, это все ничего, ты слушай, пожалуйста. Вот я пошла. Ну-с, прихожу в большой страшеннейший магазин; там куча народа. Меня затолкали; однако я выбралась и подошла к черному человеку в очках. Что я ему сказала, я ничего
не помню; под
конец он усмехнулся, порылся в моей корзине, посмотрел кое-что, потом снова завернул, как
было, в платок и отдал обратно.
Не говоря уже о том, что редкий из них способен
был помнить оскорбление и более тяжкое, чем перенесенное Лонгреном, и горевать так сильно, как горевал он до
конца жизни о Мери, — им
было отвратительно, непонятно, поражало их, что Лонгрен молчал.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она
не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже
не двигался с места и стоял против нее на другом
конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его
было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка
не покидала его.
Запустив же руку в боковой карман пальто, он мог и
конец топорной ручки придерживать, чтоб она
не болталась; а так как пальто
было очень широкое, настоящий мешок, то и
не могло
быть приметно снаружи, что он что-то рукой, через карман, придерживает.
Его же самого
не любили и избегали все. Его даже стали под
конец ненавидеть — почему? Он
не знал того. Презирали его, смеялись над ним, смеялись над его преступлением те, которые
были гораздо его преступнее.
Соня прямо писала, что он, особенно вначале,
не только
не интересовался ее посещениями, но даже почти досадовал на нее,
был несловоохотлив и даже груб с нею, но что под
конец эти свидания обратились у него в привычку и даже чуть
не в потребность, так что он очень даже тосковал, когда она несколько дней
была больна и
не могла посещать его.
Образ несчастного брата под
конец выступил сам собою, нарисовался точно и ясно; тут
не могло
быть и ошибок, потому что всё
были верные факты.
«Что ж, это исход! — думал он, тихо и вяло идя по набережной канавы. — Все-таки кончу, потому что хочу… Исход ли, однако? А все равно! Аршин пространства
будет, — хе! Какой, однако же,
конец! Неужели
конец? Скажу я им иль
не скажу? Э… черт! Да и устал я: где-нибудь лечь или сесть бы поскорей! Всего стыднее, что очень уж глупо. Да наплевать и на это. Фу, какие глупости в голову приходят…»
Дико́й. Отчет, что ли, я стану тебе давать! Я и поважней тебя никому отчета
не даю. Хочу так думать о тебе, так и думаю. Для других ты честный человек, а я думаю, что ты разбойник, вот и все. Хотелось тебе это слышать от меня? Так вот слушай! Говорю, что разбойник, и
конец! Что ж ты, судиться, что ли, со мной
будешь? Так ты знай, что ты червяк. Захочу — помилую, захочу — раздавлю.
У всякого талант
есть свой:
Но часто, на успех прельщаяся чужой,
Хватается за то иной,
В чём он совсем
не годен.
А мой совет такой:
Берись за то, к чему ты сроден,
Коль хочешь, чтоб в делах успешный
был конец.
Как суетится! что за прыть!
А Софья? — Нет ли впрямь тут жениха какого?
С которых пор меня дичатся как чужого!
Как здесь бы ей
не быть!!..
Кто этот Скалозуб? отец им сильно бредит,
А может
быть не только, что отец…
Ах! тот скажи любви
конец,
Кто на три года вдаль уедет.
Она
была очень набожна и чувствительна, верила во всевозможные приметы, гаданья, заговоры, сны; верила в юродивых, в домовых, в леших, в дурные встречи, в порчу, в народные лекарства, в четверговую соль, в скорый
конец света; верила, что если в светлое воскресение на всенощной
не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше
не растет, если его человеческий глаз увидит; верила, что черт любит
быть там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьев, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и черных кошек и почитала сверчков и собак нечистыми животными;
не ела ни телятины, ни голубей, ни раков, ни сыру, ни спаржи, ни земляных груш, ни зайца, ни арбузов, потому что взрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; [Иоанн Предтеча — по преданию, предшественник и провозвестник Иисуса Христа.
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к
концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало
быть ей благодарным… но молодые сердца
не тяготятся этим чувством.
Дождавшись
конца кадрили, Ситников подвел Аркадия к Одинцовой; но едва ли он
был коротко с ней знаком: и сам он запутался в речах своих, и она глядела на него с некоторым изумлением. Однако лицо ее приняло радушное выражение, когда она услышала фамилию Аркадия. Она спросила его,
не сын ли он Николая Петровича?
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился. Павел Петрович дошел до
конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах
не отразилось ничего, кроме света звезд. Он
не был рожден романтиком, и
не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая [Мизантропический — нелюдимый, человеконенавистнический.] душа…
— В докладе моем «О соблазнах мнимого знания» я указал, что фантастические, невообразимые числа математиков — ирреальны,
не способны дать физически ясного представления о вселенной, о нашей, земной, природе, и о жизни плоти человечий, что математика
есть метафизика двадцатого столетия и эта наука влечется к схоластике средневековья, когда диавол чувствовался физически и считали количество чертей на
конце иглы.